Слепая любовь - Страница 25

К оглавлению

25

ЧАСТЬ II
Пятьсот четыре часа разлуки

 Что нельзя купить сегодня за деньги? Любовь, если рассматривать ее как искреннее, исходящее из глубины души чувство, а не как плотское удовольствие или совместное сосуществование абсолютно чужих друг другу людей; возможно, здоровье — хотя при наличии денег все же здоровым быть легче, а при их отсутствии, соответственно, вылечиться значительно сложнее... А вот благополучие — это как раз тот товар, который вполне может получить любой платежеспособный человек. Нужно только проявить немного настойчивости, не следует в таком деле и торговаться, и тогда... Тогда можно купить все, что угодно, даже...

Приблизительно так и рассуждала Галина в то утро, когда поняла, что разлучить ее сына с этой тварью, теперь еще к тому же и слепой, может только смерть. Она не напрасно последние три недели терпеливо сносила отсутствие сына дома. Тот сутками торчал в больнице, возле постели своей Данки, удержать его было невозможно — это она прекрасно понимала, как и то, что действовать напролом сейчас слишком опасно. «Что ж, Андрюша, если ты ее любишь... Знаешь что — пускай после выписки какое-то время поживет у нас, потом зарегистрируетесь, ей только паспорт и выездную визу успеть оформить... Ну надо же, такое несчастье...» Как бы не так! Она — мать, и она хочет для своего сына благополучия и спокойствия. Следовательно, слепая жена ему ни к чему... Да была б ее воля, она бы тут же утопила этого слепого котенка в ведре, и рука бы не дрогнула... «Тварь! — в который раз мысленно повторяла она, поглаживая жесткий ежик на голове у сына, который спал, примостившись на уголке дивана, — из-за этой твари столько страданий...»

На Андрея было страшно смотреть — он весь вытянулся, высох, превратился в какую-то измученную и вялую тень, практически не реагировал ни на какие сигналы внешней жизни. «Ничего, забудется... — думала Галина. — Пройдет время, еще спасибо мне скажет за то, что я сделала...»

— Что ты сделала?! Как ты могла, Галя? Ведь это жестоко, это слишком жестоко! Да ты... Да ты ведь не женщина, ты просто... Тварь!

Она усмехнулась, услышав последнее слово, которое в порыве гнева слетело с губ мужа. Переадресовка... Он смотрел на нее мутными глазами.

— Успокойся. Я ведь ее не убила.

— Еще этого не хватало... Да ты на него посмотри, на сына-то! Его-то убить не боишься? Посмотри, как он страдает!

— Пройдет! — уверенно возразила она мужу, привычно поправляя на нем галстук. — Иди, тебя уже шофер давно ждет. Она ведь лимитчица, у нее цель одна была... Нищета, голь перекатная, шлюха... Поверь, Саша, так будет лучше. Ну подумаешь, переживает... Пройдет. Сам подумай, какая жизнь ждала бы его в том случае, если... Сам понимаешь, ради него старалась...

Она и правда старалась. Очень старалась в тот вечер, когда после прощания на вокзале с сыном пришла в больницу. Второй этаж, седьмая палата... Кажется, здесь. Дверь отворилась не скрипнув. В палате никого не было, Данкина макушка чернела на подушке. За окном стоял теплый вечер. Узкий, прямой и острый солнечный луч разрезал белое пространство палаты на две части, и тысячи невесомых, неумирающих пылинок плясали в нем свой извечный медленный танец, создавая атмосферу зыбкого спокойствия. Тихие живые звуки из окна, с улицы, и неживые, неуютные больничные вещи казались несовместимыми и абсурдными на фоне друг друга. Там, за окном, была жизнь — а здесь, за белой стеной, лишь ее подобие, никчемная и бездарная копия; не жизнь, а лишь отчаянная и нелепая попытка ее воссоздания. Стены здесь были не просто стенами — они служили гранью между миром живым и миром, пытающимся выжить... Свежий тонкий поток воздуха и звуки из приоткрытого окна — как обещание. Но можно ли ему верить?

«Да уж... Только венков не хватает!» — мрачно подумала Галина. Тут же вспомнила, как сама несколько лет назад лежала в больнице после операции. Возникли осложнения, и ей пришлось отмотать там целых полтора месяца. Отчетливо вспомнилась зависть ко всем приходящим посетителям — они проводили в этом уютном заточении лишь маленькую, несоизмеримо крошечную частичку своей жизни, прощались, традиционно желали больным скорейшего выздоровления... И вот дверь закрывалась, и они снова уходили в свой, живой, мир, покидая мир тоскливый и мрачный, и, видимо, облегченно вздыхали за его порогом. Эти люди со временем стали казаться ей пришельцами с других планет — было такое ощущение, что она поселилась в больничной палате навсегда... Ужасное место — больница.

— Кто... кто здесь? — прошептала Данка, уже привычно различив незнакомые шаги и почувствовав незнакомый (или нет, знакомый, мучительно знакомый, но только чей?) запах. — Кто?

— Это я... Это я, Даночка. Галина Сергеевна, Андрюшина мама. Вот, пришла к тебе...

Данка испугалась — видно, сразу за внешней ласковостью и сдержанностью интонации почувствовала неладное. Молчала, отвернувшись к стене, закрыла невидящие глаза.

— Дана, давай поговорим.

Слова текли потоком раскаленной лавы — говорила одна Галина, а Данка молчала, судорожно комкая уголок простыни и пытаясь хоть немного сдерживать порывы хриплого дыхания и громкий стук сердца. Конечно, она не видела пылинок, которые, казалось, даже встрепенулись, затанцевали быстрее и тревожнее — возможно, виной тому был легкий сквозняк, всколыхнувший воздух; она не видела узкий солнечный луч, даже не знала о его существовании, не видела глаза Галины. Напрасно та по привычке старалась придать им ласковое и заботливое выражение, словно забыла, что никто не увидит и не оценит ее стараний, и все же играть роль нужно было до конца. Она сидела на краешке больничной койки, ее рука покоилась на одеяле, под которым чувствовалось напряжение Данкиной ладони, и говорила...

25