Слепая любовь - Страница 11

— Ну, что, добры молодцы да красны девицы, не пора ли нам закончить сегодняшний день в теплой постельке? — потянувшись и удивленно посмотрев на часы, обратился наконец ко всем присутствующим Владислав. — Время-то уже третий час ночи...

Приняв всеобщее молчание за знак согласия, он подозвал официанта и расплатился за пиршество.

— Мы — ко мне. А вы...

— А мы — решим, — оборвал его Андрей, — сами решим.

— Ну, как хотите, голуби.

Данке не очень-то нравился надменный, самоуверенный и слишком ироничный Влад. В его взгляде сквозил оттенок презрения ко всем и ко всему на свете, хотя, возможно, ей это просто казалось. Полина, махнув рукой и загадочно сверкнув глазами, скрылась в салоне «мерседеса», Влад — за ней, а Дана и Андрей остались одни возле входа под козырьком — на улице лил жуткий дождь, зонта у нее с собой не было.

— Так где мы закончим сегодняшний день? — прищурившись, почти прокричал Андрей — в шуме дождя его голос все же прозвучал еле слышно.

Дана молчала. Зябко поежившись, подняла глаза — и он сразу понял, прижал ее к себе легонько, обхватил большими руками и, кажется, даже коснулся губами смоляной макушки. Она уткнулась носом в его плечо, почувствовав, как бьется сердце, сразу даже не поняв — чье сердце, его или ее... И тут вдруг — среди внутреннего спокойствия — как гром, услышала:

— Приютишь меня в своей теплой постельке? Она моментально отстранилась — отшатнулась, подняла глаза, сразу даже не поверив — может быть, она ослышалась: что это? почему вдруг так? И какая-то желтая муть в его взгляде...

Данка ничего не ответила — только почувствовала вдруг привычное уже разочарование, махнула головой и решительно ступила в гущу дождя, быстро-быстро застучав тонкими звонкими каблучками по лакированному черному асфальту, даже не обернувшись и словно не услышав его «постой!». Она отошла уже достаточно далеко, как вдруг услышала рядом скрип тормозов — метнула взгляд, сразу различила его за рулем красной машины, не остановилась, а, наоборот, только прибавила шагу. Он не отставал. На дороге попалась большая лужа, и в считанные доли секунды — по неосторожности, или, может, специально так сделал — Данка уже была вся с ног до головы в грязных и липких брызгах.

— Идиот! — цыкнула она сквозь зубы, провела ладонью по грязному лицу и еще быстрее заспешила в сторону, противоположную от дороги. Голубое платье с черными кляксами — может быть, это достойно внимания какого-нибудь художника-постимпрессиониста, но Полина-то вряд ли обрадуется... Интересно, его хоть стирать можно, это платье?

— Постой! — в шуме дождя надрывно прокричал за спиной Андрей, и Дана обернулась, собираясь обрушить на него сотню безжалостных проклятий, — обернулась и застыла, не в силах произнести ни слова.

Босиком — ни носков, ни ботинок, серые отглаженные брюки поспешно задраны, завернуты аж до самых колен, ноги — худые, какие-то смешные, торчащие, белые и жалкие — отчаянно, быстро-быстро, прямо по лужам — к ней. И она остановилась.

— Постой! — Он не мог отдышаться.

— Уже стою, ты что, не видишь?

— Я... я, кажется, что-то не то сказал. Прости меня, пожалуйста.

Дана пожала плечами — слишком традиционно, малоубедительно, да и не важно уже.

— Дипломат... А тебе не кажется, что ты меня еще и грязью заляпал?

Он стоял близко-близко. Дана заметила, как нерешительно поднялась его рука — тыльной стороной ладони он легонько, нерешительно провел по ее лицу, стирая грязные разводы, а она смотрела, как хлопают его мокрые ресницы, как стекают капли по лицу — вот сейчас одна упадет с кончика носа, — и не понимала, не чувствовала, что улыбается. И уж совсем неожиданно для себя спросила:

— Ты любишь... целоваться под дождем?

Потом они мыли ноги, отыскав среди новостроек колонку с водой, наверное, одну-единственную, оставшуюся в Москве музейную редкость, уже никому не нужную, мыли туфли, умывали дождем лица, настойчиво пытались отстирать черную грязь с голубого платья, сделав его однотонно-серым. Потом дождь закончился, и засветило солнце... Солнце, конечно, не могло светить, ведь было три часа ночи, может, четыре, и ленивый рассвет только начинал проглядывать сквозь равнодушные шпили неживых зданий и редких сонных деревьев — но почему-то им обоим казалось, что оно засветило, сошло с ума, назло всем и на радость таким же сумасшедшим. И целовались.

Он проводил ее, и она долго смотрела в окно, вслед удаляющейся красной машине, улыбалась и знала, что на следующий день он придет снова.

— Ты влюбилась! — констатировала Полина, вернувшись домой через три дня после описанной вечеринки в ресторане и, к своему удивлению, не застав Данку дома — это в первом-то часу ночи! Или мир перевернулся, или... Влюбилась! — снова с восторгом произнесла Полина, а Дана, не став возражать, лишь молча обняла подругу, прикрыла светящиеся глаза и прижалась к ее теплой щеке.

— Не знаю, Полька... Сама не знаю, может быть... Это все так странно, так сложно и так...

— Замечательно! Ведь правда, замечательно, Данилка?

Дана не отвечала, не думая, лишь вдыхая влажный аромат растрепанных ветром Полинкиных волос, потом отстранилась, посмотрела в глаза и серьезно сказала:

— Это — счастье.

И снова — ночной кухонный полумрак, привычная внешняя оболочка душевного единения, вечный спутник задушевных разговоров, снова — шатающаяся табуретка, запах крепкого чая и сладковатый дым от тонких длинных сигарет. Данка — в коротком домашнем халатике, с полотенцем на голове, черными влажными ресницами и Полина — в одном белье, с мокрыми, но уже расчесанными потемневшими волосами. Приоткрытая форточка, редкие ночные звуки, звездные дыры на квадратном, строго очерченном оконным проемом куске черного неба.